Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций
Петербург — остров, омываемый потоком всемирной истории, и над ним сомкнут незримый свод мировой культуры. Собственная история города тоже не канула в прошлое, здесь продолжается жизнь героев его литературы. В романе Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова» пушкинский «Евгений бедный» снова бросает вызов Медному всаднику: «…к памятнику, идя от Сенатской площади, приближался седобородый человек в длиннополом позеленевшем пальто, остановился перед памятником, погрозил Петру кулаком и сказал:
Мы вам хлеба, —а вы нам париков.От тебя все погромы.
Затем, опустив голову, побрел дальше». В современном Ленинграде по-прежнему живут герои Гоголя: как славно когда-то отплясывал поручик Пирогов[37] с хорошенькой немкой фрау Шиллер! С тех пор много воды утекло, но они все кружатся в танце, хотя теперь их зовут иначе — бывший офицер Мальвин и девица Плюшар. «Мальвин подошел, пригласил Плюшар на танец. Он обхватил ее за талию, и на пятачке они понеслись. Мальвин выделывал па, старался танцевать так, как танцевал еще студентом, становился на колени. Девица Плюшар неслась вокруг него. Он вскакивал, вращал ее еще раз, и они снова неслись». Что за славная пара! Конечно, и Евгений из «Медного всадника», и эти танцоры постарели, но они все те же. В Ленинграде 20-х годов обитают Филемон и Бавкида[38] — старенькие Таня и Петя, они трогательно любят друг друга, и Таня кажется мужу по-прежнему юной. В образах этих чудаковатых стариков воплотилась мечта автора о долгой жизни с его «девочкой-женой» Шурой Федоровой, которую он встретил в поэтической студии Гумилева. Поэтесса Ида Наппельбаум вспоминала: «Они вдвоем — Костя Вагинов и Шура Федорова — просиживали белыми ночами до утра на ступенях набережной. Оба небольшие, одного роста, одетые во что-то неприметное. „Сидят там на Стрелке, вокруг ни души, — сказал кто-то, входя в комнату, — издали посмотреть, ну просто два беспризорника, бездомника“». В 1926 году Шура стала женой Константина Вагинова.
Он был беден, чрезвычайно беден даже по понятиям того времени, из года в год ходил в ветхом бобриковом пальто, в заношенной шапке-ушанке. Его старомодная учтивость и образ жизни многим казались чудачеством: Вагинов не любил электрического света и жил при свечах; «где-нибудь на вечеринке, немного выпив, он вдруг отходил от стола и, счастливый, начинал выделывать изящнейшие па восемнадцатого века, — танцевать ему приходилось одному, потому что в нашем кругу не было дам, умевших танцевать менуэт», — вспоминал Николай Чуковский. Его любили друзья, присутствием Вагинова дорожили литературные группы, но он всегда оставался в своем мире, в незримом кругу одиночества. Вот еще одно воспоминание Николая Чуковского: в промерзшем зимнем трамвае «посреди вагона стоял Вагинов — все в той же шапке-ушанке, завязанной тесемочками под подбородком, все в том же бобриковом пальто, — держался за ремень и, глядя в книгу, читал Ариосто по-итальянски». Он по-прежнему был страстным коллекционером, собирателем раритетов, старинных вещиц, печаток, гемм, редких книг. «Он был беден, но вещи как бы сами шли к нему… — вспоминала Ида Наппельбаум. — Иногда бывал по-детски беспомощен. Однажды спросил меня умоляюще: — Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понять! — добавил он с отчаянием». Едва ли разница между ЦК и ВЦИКом занимала Вагинова, она не играла роли в его стремлении закрепить обнаженно-пошлый и в то же время фантастический современный мир в слове. В 1927–1931 годах в Ленинграде вышли его романы «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», а до их публикации Вагинов читал главы из книг на домашних литературных вечерах. «Некоторые главы я слышал в его чтении по нескольку раз, — писал Николай Чуковский, — так как слушатели переходили вместе с ним из квартиры в квартиру». В героях романов легко узнавались известные в литературных кругах люди, но цель автора была иной. Его персонаж писатель Свистонов говорил о цели искусства: «…искусство — это совсем не празднество, совсем не труд. Это борьба за население другого мира, чтобы и тот мир был плотно населен, чтобы было в нем разнообразие, чтобы была и там полнота жизни, литературу можно сравнить с загробным существованием. Литература по-настоящему и есть загробное существование».
Вагинов был безнадежно болен туберкулезом. С начала 30-х годов он, «широко известный в узких кругах» поэт и прозаик, зарабатывал на жизнь литературной поденщиной: вел кружок на заводе «Светлана», участвовал в составлении книги о рабочих Нарвской заставы. К. И. Чуковский в дневнике саркастически упомянул о включении «одиозного» Вагинова в писательскую бригаду для работы над этой книгой. И впрямь, можно ли поручить столь ответственное дело человеку, которому работницы «Светланы» напоминали бывших воспитанниц Смольного института! «Дух мягкой женственности, девичества, царивший на заводе, чрезвычайно нравился Вагинову. Он тоже там всем полюбился — добротой, скромностью и столь необычной старинной учтивостью. — Славно, — сказал он мне как-то, когда мы возвращались с ним со „Светланы“. — Совсем как бывало в Смольном институте», — вспоминал Н. К. Чуковский. В его городе современность срасталась с прошлым, и нетленное золото Сард отражалось в водах Невы.
«И вот кто-то пришел и сказал: „Костя умирает…“ — вспоминала Ида Наппельбаум. — Вошла в маленькую квартиру, какую-то темную, низкую. В первой комнате у стола сидели два маленьких безмолвных человека. Отец и мать…Из второй комнаты появилась Шура и сказала эти страшные слова: „У него агония…“ Я вошла вслед за ней и остановилась в дверях. Он лежал лицом к стене и дрожал. Шура подошла, наклонилась, сказала: „Пришла Ида“. Он сразу повернулся к двери и улыбающимся беззубым ртом радостно протянул: „А-а-а, Идочка…“ И снова к стене. Я окаменело постояла в дверях и бежала от этого ужаса». Константин Вагинов умер 26 апреля 1934 года, его похоронили на Смоленском кладбище, неподалеку от могилы Александра Блока. В толпе провожавших шли двое старых людей — родители поэта. Вскоре отца арестовали и при обыске изъяли рукописи Вагинова.
В советских мемуарах часто встречается оборот «с тех пор мы не виделись» или «больше мы не встречались», что, как правило, указывало на бесследное исчезновение человека. Так произошло с отцом Константина Вагинова, та же участь наверняка ждала бы его самого. Многим провожавшим его на Смоленское кладбище было отпущено всего три-четыре года жизни. «Как хороша любовь в минуты умиранья!» — писал Константин Вагинов в одном из последних стихотворений. В многомерном, плотно населенном, причудливом мире его стихов и прозы, в переплетении реальности и вымысла, как нигде, запечатлелось его время и город «в минуты умиранья».
Бывшие люди
Прошлое пахнет тлением. «Старорежимные» люди. Молодежь перед выбором: Игорь Рудаков, Вера Кетлинская, толстовец Брукер. Чем объяснить самоубийства? Из хроники происшествий. Гибель Сергея Есенина. Литераторские нравы. Поэт и чернь
Смена эпох — это всегда конфликт поколений, неизбежный спор «отцов и детей», но в советской России 20-х годов происходило нечто совсем иное — молодежь того времени можно назвать «детьми без отцов». У молодого советского поколения не было не только преемственности, но и потребности идейного спора с «отцами» — прошлое отрицалось безоговорочно. Это касалось, в частности, истории России, которая напоминала в трактовке новой идеологии закостенело-однообразную, ледяную пустыню с редкими островками жизни. Да и эти островки вызывали сомнение, надо еще разобраться, что там за жизнь была.
Взять, к примеру, Пушкина… «Левое» искусство требовало сбросить его с корабля современности, однако при соответствующей трактовке Пушкин мог пригодиться. Ф. Ф. Раскольников вспоминал, как в 1935 году В. М. Молотов заговорил с ним о Пушкине: «„Кстати, я давно хотел с вами посоветоваться, — сказал Молотов… — Мы решили торжественно отметить столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики, любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский литературный язык, что он воспел свободу, так под этим подпишется и Милюков[39]. Надо придумать такую формулировку, под которой не мог бы подписаться Милюков. Подумайте-ка об этом“… На досуге я придумал тысячи определений значения Пушкина, но не решился доложить их Молотову: под каждым из них мог бы подписаться Милюков». Вот ведь незадача какая!
Но вернемся в 20-е годы.
Россия счастье. Россия свет.А, может быть, России вовсе нет.И над Невой закат не догорал,И Пушкин на снегу не умирал… —
писал поэт-эмигрант Георгий Иванов. К середине 20-х годов в советском обществе сформировалась стойкая неприязнь к эмигрантам, а их стенания о гибели России вызывали презрение. «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских… Это имеет свой хоть и не логический, но исторический смысл: великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм), но это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре», — писала в дневнике 1927 года филолог Лидия Гинзбург. Однако отвергать и осуждать русский патриотизм и любить русскую культуру — это все равно что любоваться украшениями на теле мертвеца; власть, которая отмечала юбилей смерти Пушкина, была последовательнее интеллигенции. Презрение вызывали не только эмигранты, но и оставшиеся в России «бывшие люди», их так и называли — «бывшие», то есть утратившие право называться людьми. По свидетельству Н. Я. Мандельштам, в 20-х годах «старшие поколения, еще демократичные, вызывали грубые насмешки молодых». Однажды Осип Мандельштам указал ей на бредущего по мосту оборванного старика — «это был известный историк… Исторические концепции этого историка были наивны и отличались умеренностью. Такие погибали в первую очередь. О его смерти никто не узнал — он умер где-нибудь на больничной койке или в нетопленой комнате».
